Не уходи [= Ради Бога, не двигайся ] - Маргарет Мадзантини

— Вам нездоровится?

— Просто мне жарко.

Она направилась в кухню. Пока она туда шла, я смотрел на ее ягодицы — они были худенькие, казались мужскими, а не женскими. Я скользнул взглядом и по всему ее телу, отметил узенькую сутулую спину, ноги, образующие промежуток как раз там, где они должны были бы соприкоснуться. Нет, это тело не вызывало желаний, более того, оно выглядело негостеприимным. Она вновь подошла ко мне, покачиваясь на своих каблуках. Протянула мне воду, подождала, пока я верну стакан.

— Теперь вам получше?

А ведь и верно, от воды во рту у меня стало посвежее.

До двери она меня провожать не стала.

— Большое вам спасибо.

— Помилуйте, за что…

Жара на улице как стояла, так никуда и не делась, она трепетала в воздухе, неприметно искажала очертания предметов. Асфальт полз под моими ногами. Я принялся было ждать, когда мастерская откроется, стоя возле задернутого жалюзи, но снова покрылся потом, и снова мне захотелось пить, и я вернулся в бар. Попросил еще воды, но потом, когда парень с оспинами переместился за своей стойкой и предстали на выбор разные бутылки, я передумал и заказал водки. Я велел налить водку в широкий бокал и попросил еще и льда. Парень наскреб льда со дна алюминиевого бачка; наверное, именно этот лед тая, производил странный запах, гулявший по бару, — запах прогорклого майонеза, залежавшейся половой тряпки. Я облюбовал себе местечко в глубине, рядом с музыкальным автоматом, отхлебнул долгий и шумный глоток. Алкоголь отозвался в моем желудке сухой болью, вспышкой, тут же превратившейся в ощущение свежести, сильное и долгое. Я посмотрел на часы: у меня в запасе еще был час с лишним.

К подобным праздным перерывам я, Анджела, не был приучен. Мне тогда едва исполнилось сорок, и я уже добрых пять лет состоял в заместителях заведующего отделением общей хирургии, был самым молодым заместителем во всей нашей больнице. Моя частная практика росла и росла, и я хоть и с некоторой неохотой, но все чаще и чаще оперировал своих клиентов в клинике. Я ловил себя на том, что больше и больше начинаю ценить такие места, где тебя обслуживают за хорошие деньги, где все чистенько, организованно и тихо. Мне только что исполнилось сорок, а я, пожалуй, уже перестал любить свое ремесло. Смолоду я им увлекался пылко. После того как я прошел специализацию, первые годы хирургической практики оказались для меня порой бури, натиска и отваги, очень похожей на нежданную зуботычину, какою вы награждаете нерадивого санитара, которому лень подождать, пока паровой автоклав, стерилизующий инструменты, отработает весь свой цикл до самого конца. Потом мною стала завладевать успокоенность и вполне уютное чувство разочарования — все это постепенно и незаметно. Я как-то поговорил об этом с твоей матерью, она объяснила мне, что я просто-напросто вхожу в привычный образ жизни взрослого человека — эта переходная пора неизбежна и в конечном счете благодетельна. Мне тогда едва-едва исполнилось сорок лет, и ничем не возмущаться я научился совсем недавно. Не то чтобы я запродал душу дьяволу, я просто больше не посвящал ее богам, я держал ее у себя в кармане. Карман этот в тот день возымел вид удушающего летнего зноя, и занюханный бар тоже попал туда. Водка на какое-то время меня взбодрила.

— Да жарко же, включи его наконец! — вдруг закричал, глядя на безжизненные лопасти вентилятора, высокий парень, сплошь перемазанный известкой. Он направлялся к столу с механическим футболом, за ним шел его приземистый напарник. Он потянул за круглый рычаг, раздался сухой щелчок, и шарики посыпались вниз из фанерного чрева ящика. Приземистый бросил на игровое поле первый шарик, уронив его с высоты залихватским жестом, — это, конечно же, соответствовало некоему ритуалу. Игра тут же началась. Приятели эти почти не говорили между собой, пальцы их сжимали приводные стержни, запястья крутились туда и сюда, от точных и жестких ударов вибрировали проволочные оси. Парень-буфетчик расслабленной походкой вышел из-за своей стойки, на ходу вытирая мокрые руки о передник, и привел в действие вентилятор. Когда он пошел обратно, за стойку, я проянул ему пустой бокал:

— Будь добр, принеси еще.

Лопасти вентилятора раскрутились, принялись лениво перемешивать горячий воздух, заполнявший это заведение; слетела на пол бумажная салфетка, я нагнулся и подобрал ее. Увидел несколько запачканных стружек, попавших в опилки, а чуть выше — ноги обоих игроков. Выпрямившись, я заметил, что моя голова отозвалась на это неожиданное перемещение — от прилившей к ней крови она окончательно отяжелела. Буфетчик поставил на мой столик еще один бокал с водкой. Я опустошил его единым духом, после чего мои глаза неспешно обратились в сторону музыкального автомата. Это была старая модель, голубая в полоску; через смотровое окошко виднелся металлический рычаг, он нащупывал нужную пластинку, если этот аппарат включали. Я решил, что и мне неплохо бы послушать какую-нибудь песенку, первую попавшуюся. В памяти у меня тут же возникло лицо той женщины, перегруженное всяческой косметикой; грубоватое, выражающее какую-то ошеломленность, оно колебалось в отблесках света, исходившего из нижней части этой музыкальной шкатулки. Один из шариков выскочил из пределов футбольного поля, покатился на пол. Уходя, я щедро расплатился с буфетчиком — тот отложил губку, которой протирал стойку, и принял деньги в мокрую ладонь.

Я снова побрел к мастерской. Прямо передо мной гурьба полуголых мальчишек волокла по земле пластиковый мешок из-под помоев, наполненный водой; струйки воды прыскали из него во все стороны. Жалюзи у механика наконец-то было приподнято, я пригнулся и вошел в мастерскую. Внутри, под сенью календаря в виде полногрудой и весьма обнаженной девицы, я обнаружил крепкого дядьку примерно моего возраста, затянутого в рабочий комбинезон, почерневший от машинного масла. Вместе мы залезли в старую открытую «диану» с раскаленными от солнца сиденьями и добрались до моей машины. Оказалось, что нужно менять масляный насос и муфту. Поехали обратно за нужными частями. Механик выгрузил меня возле мастерской, забросил в багажник все, что было нужно, и поехал работать.

Мне оставалось ждать и прохаживаться без дела. Рубашка была пропитана потом, очки тоже запотевали, но жара теперь как-то не докучала. Дело в том, что расслабленность, привнесенная алкоголем, вполне соответствовала моим потаенным желаниям. Весь последний год, ознаменовавшийся немалыми успехами, я вкалывал как заведенный — всегда был под рукой, всегда на рабочем месте или где-то рядом. Сейчас по чистой случайности я оказался вне зоны их радара, и эта передышка выглядела нежданной наградой — поскольку пора бунтов миновала, я мог предаться отдыху. Побыть туристом было совсем неплохо. Мальчишки успели выпустить воду из пластикового мешка на кучу песка и теперь строили из этого песка хижину, похожую на большое темное яйцо. Некоторое время я стоял и смотрел на них, окончательно разомлев от зноя. Моя мать в свое время ни за что не хотела отпускать меня во двор, играть с дворовыми мальчишками мне не разрешалось.

После замужества ей поневоле пришлось переехать в один из народных микрорайонов. Район, не такой уж плохой и от центра не столь уж далекий, был людным и веселым. Но твоя дорогая бабушка, Анджела, даже из окон квартиры выглядывать не желала. Для нее этот квартал был не то что грустным — с грустью она прекрасно умела справляться, — дело было куда серьезнее: она считала, что, въехав сюда, она попала в категорию нищих. И в этой своей квартире она жила, отгородившись от всех, словно на облаке. Она выстроила здесь свой собственный мир, в котором главными персонажами были ее пианино и ее сын. Как мне тогда хотелось, в томительные часы полудня, хоть немного приблизиться к деятельной жизни, которая кипела внизу, во дворе, — но унижаться до нее мне было запрещено. И мне вслед за матерью приходилось делать вид, что этого мира просто не существует. Раз в неделю мать торопливо заталкивала меня в автобус, на нем мы ехали к дому, где она родилась, к ее матери, и в этих местах, со множеством деревьев и элегантных особнячков, мне наконец-то разрешалось открыть глаза. Здесь мать лучилась радостью, становилась совсем другой. Вместе мы катались по кровати, стоявшей в ее бывшей девичьей комнате, и смеялись до упаду. Попав в родной дом, она снова заряжалась энергией, на глазах молодела. Но наступал вечер, она натягивала пальто, и ее всегдашний отрешенный взгляд тут же к ней возвращался. Домой мы приезжали уже затемно, вокруг мало что можно было разглядеть. От автобусной остановки и до самой входной двери она бежала, в ужасе от окружающего ее убожества.